"Немножко от Суффена ты найдёшь в каждом.

Марк Левий Суффен в венке из алых роз - поэт! - поник головой, завершая совершенную скорбную позу, и произнёс фразу, которую про себя тут же решил использовать в зарождающейся элегии:

"Смолкла великая лира Катулла!"

- Да, смолкла, - рассеянно согласился сенатор Нигидий Фигул, которого давно уже не волновали рождения и смерти людские. Из многочисленных гостей Суффена, одного из богатейших римлян, престарелый Фигул остался последним, так как никогда никуда не спешил. Течение времени по склону своей жизни он ощущал так же непосредственно, как и шелест крови в изношенных венах, но свыкся с тем, что, когда срок его жизни истечёт, водяные часы мира продолжат безостановочно и отчуждённо отмерять время для других. Впрочем, однажды он попытался представить себе, что произодёт, если иссякнет запас вечности в этих, главных часах... И решил, что тогда НЕКТО просто перельёт время из нижнего сосуда клепсидры в верхний... С тех пор слово "вечность" вызывало улыбку у этого философа-мистика, исследователя и знатока магических искусств и религиозных таинств, последователя и ученика Пифагора, от которого его отделяло пять сотен лет и одно мгновение...

- Он был лучшим из нас, поэтов Рима, - продолжил между тем Суффен, глядя на вдохновенный облик которого, каждый желал бы быть скульптором. - Но не в этом главное. Нет, не в этом. Главное, что меня покинул лучший из моих друзей.

- "Ушедшие, они всегда становятся лучшими друзьями", - лениво размышлял Фигул, к которому часто обращались родственники и знакомые с просьбой вызвать тени умерших, до которых им не было никакого дела, пока те были живы. - "А ещё оставшиеся любят считать и себя лучшими друзьями ушедших", - угрюмо закончил он свою мысль.

- Я был лучшим другом покойного, - очень проникновенно и убедительно откликнулся хозяин дома. - Знаешь, я ведь находился у его изголовья до последнего мгновения и принял его последний выдох. Душа его отлетела и коснулась моего лица. - Суффен произвёл рукой, держащей кубок, плавный пролетающий жест - и багровая струя вина пролилась на его белоснежную тунику.

А гостю привиделось вдруг залитое кровью, хлынувшей из горла, смертное одеяние Катулла. - "Вот так: стихи - горлом, и кровь - горлом", - подумал он, и черты его лица стали ещё суше, а сам он, казалось, постарел более, чем это возможно.

Суффен огорчённо скосил глаза на испачканную тунику и осушил кубок.

- Превосходная лоза, Нигидий. Цекуба, тридцатилетней выдержки.

- Катулл предпочитал фалерн, - заметил сенатор, и, выпив в свою очередь, вдруг словно помолодел, опять же до невозможности, и неожиданно твёрдым и ясным голосом заключил:

- Теперь фалернское вино прославится в веках благодаря его стихам:

"Пьяной горечью Фалерна

Чашу мне наполни, мальчик!"

- Да-да, - машинально подтвердил поэт, всё ещё занятый своей одеждой, и тут до него дошёл смысл слов собеседника. - Ты что? Ты хочешь сказать, что его стихи будут помнить и через столетия? Как же так? Неужели и вправду правды нет не только на земле, но и выше? Ведь даже сам Катулл называл свои стихи безделками - они не могут, не должны быть долговечными, а уж тем более вечными. - Суффен выглядел удивлённым и обеспокоенным одновременно. - Я не понимаю, как ты можешь предрекать таким сочинениям бессмертие? Как вообще можно принимать их всерьёз и говорить о... Или это открылось тебе по ту сторону смерти? - испуганно высказал он неожиданно пришедшую в голову мысль.

- Для того, чтобы понять, что Катулл Веронский бессмертен, мне не надо прибегать к магии, - холодно ответил философ.

- Вот, вот, видишь: он даже не римлянин, - растерянно проговорил хозяин, за сознание которого зацепилось лишь одно слово из фразы гостя. - Он из провинции, из какой-то богами забытой, захолустной Вероны.

- Что ж, Верона тоже прославится в веках. И, может, тоже благодаря тому, что он её любил - и даже больше Рима. "Вне стен Вероны жизни нет нигде." Впрочем, это сказал другой веронец, и в другое время.

- Нет, этого не может быть, потому что не может быть... В конце концов, ведь есть же и другие поэты, более достойные... Уж я не говорю о его возлюбленной, которую он называл прекрасной Лесбией, но которую все знают, как первую распутницу Рима.

- Но ведь она действительно прекрасна. А если бы даже была некрасивой, всё равно стала бы прекрасной: стихи поэта - не зеркало: они не отражают человека, а преображаают его. Они могут сделать обычную женщину богиней, но они же могут превратить её и в мишень для насмешек.

- Да-да, это тоже нужно учитывать - его вечные насмешки над достойнейшими людьми. Покойный, кстати, был не всегда справедлив даже ко мне, своему лучшему другу. Совершенно несправедлив, - и раздражённый хозяин подал знак рабу-виночерпию наполнить опустевшие кубки.

- Как же, как же, помню: "И Суффена куплю - набор всех ядов", - с удовольствием процитировал гость. - Тем не менее, его "вечные" насмешки действительно станут вечными. Но можно взглянуть на это и с другой стороны: ведь став бессмертным, Катулл обессмертит и твоё имя, раз ты упомянут в его стихах. Я вот, к примеру, такой чести не удостоился.

- Честь более, чем сомнительная. Но я надеюсь, что мои стихи, дойдя до потомков, оставят обо мне другое - правильное - впечатление... - И тут вино попало Суффену не в то горло. - А вдруг они не дойдут? Ведь папирус такой непрочный материал!

- Да, очень может быть. Книги гибнут и случайно - я предвижу в будущем многие пожары. Но иногда им объявляют войну - и уничтожают намеренно: тогда они умирают сразу тысячами. Сколько костров из книг я вижу в грядущем!.. - глаза великого мистика вспыхнули, отражая невидимое собеседнику пламя. - Нужна ещё и просто удача, чтобы книга прорвалась сквозь века.

Несколько умалив монументальность фигуры, поэт с опасливым интересом обратился к гостю:

- Многие завидуют тебе, Нигидий. Ты смотришь в вечность. Ты знаешь обо всём, что будет.

- Нет, не обо всём, - Фигул усмехнулся. - Заачем мне смотреть в вечность, если я не вечен? Мне вполне хватает своей жизни и своей смерти. Так не всё ли мне равно, что будет после? - и неожиданно жёстко он закончил: - Я умру в изгнании...

Разговор на время прервался, и в наступившей тишине слышны были только тоскливые звуки флейты, доносившиеся из распахнутой двери триклиния.

- А поэту не всё равно, что будет после, - медленно проговорил Суффен, прерывая молчание. - Я много думал над тем, как избежать забвения... И кое-что придумал! - Он хлопнул в ладоши и приказал вбежавшему рабу: - Принеси мой кипарисовый ларец!

И был внесён роскошный ларец, инкрустированный золотыми трилистниками, и был открыт. И извлечён был из него свиток царского папируса, обрез которого был тщательно заглажен пемзой и окрашен пурпуром, и был тот свиток с наивысшим почтением вручён гостю. Затем раб долил масло в светильники, и они ярко вспыхнули, усиливая освещение триклиния.

- Это моя главная книга, - любовно сказал Суффен. - Видишь, здесь есть посвящение "Помпею Великому". Ты говорил об удаче, которая нужна, чтобы книга прорвалась сквозь века. Но я принял особую предосторожность: не у каждого поднимется рука на то, что посвящено первому из граждан Рима. - Суффен поднял кубок и произнёс: - Да здравствует Гней Помпей!

- Пусть здравствует, - согласился сенатор и передал свиток автору. - Только я на твоём месте посвятил бы написанное Юлию Цезарю.

- Цезарю? - снова поперхнулся поэт. - Но ведь он уже который год воюет в Галлии.

- Скоро вернётся, - невозмутимо ответил Фигул. - А ещё лучше было бы посвятить этот труд Октавиану Августу.

- Это ещё кто такой? Почему не знаю? Я всех великих знаю... А-а, вспомнил... Мальчишка, сын Октавия, которому ты при рождении предрёк будущее величие... Понятно... Значит, после Помпея будет Цезарь, а после Цезаря - Октавиан! И так далее...

- И так далее, - бесстрастно подтвердил Нигидий Фигул. - Пока не падёт Рим.

- Что? Что ты сказал? Рим падёт? - Суффен был ошарашен. - Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Рим - вечный город! Скажи, что ты ошибся!

- Ну, в общем-то, Рим, конечно, не падёт, - успокоил поэта философ. - Рим - это праздник, который навсегда. Падёт тот Рим, который мы знаем. Но будет второй Рим, третий... И время от времени очередной правитель очередного Рима будет пытаться завоёвываать мир. Тогда-то и будут наступать чёрные времена для книг. Много правителей, много войн, много костров и пожаров.

Марк Левий Суффен в венке из алых роз - поэт! - вскочил с ложа и простёр руки к собеседнику:

- Говоришь, их будет много - правителей... И при каждом может произойти непоправимое - гибель книги? Моей книги! Назови мне их имена, и я всех их упомяну в посвящении. Это будет моя охрана в веках. Моё имя не должно забыться! Умоляю тебя, Публий Нигидий Фигул!

Философ и глазом не моргнул, но взгляд его слегка затуманился. - А что, это даже интересно, - наконец откликнулся он. - Может, и выйдет так, как ты предлагаешь. "Да простят меня потомки, но я надеюсь, что они обрадуются любой книге, дошедшей до них, даже бездарной", - подумал Фигул и тоже покинул ложе. - Но мы сделаем всё проще. Держи свиток перед собой и пристально смотри на имя Помпея, пока буквы не станут расплываться в глазах. И ты увидишь иные имена.

Великий мистик выпрямился во весь рост, нависая над хозяином, и голос его загремел, многократно отражаясь от стен:

- Смотри - и увидишь!..

Светильники разом погасли, зато кровавым огнём налились буквы посвящения. - Смотри - и увидишь! - ещё раз произнёс Фигул, но уже не в полный голос, а свистящим шёпотом. И Суффен действительно увидел, как имя Помпея на папирусе расплылось и сменилось на имя Цезаря, которое в свою очередь сменилось на имя Августа. Затем имена замелькали во всё убыстряющемся ритме, глаза поэта заслезились от становящегося всё ослепительнее света, и он не успевал не то чтобы запомнить, но даже и прочитать хотя бы некоторые из имён... А когда неожиданно огненная круговерть прекратилась, на папирусе вновь появилось имя Помпея, но буквы уже не светились.

Фигул устало сел на ложе и взял в руки кубок. - Теперь при каждом новом правителе Рима и мира на этом свитке появится его имя... - Одним глотком философ допил вино и закончил: - Прикажи подать мои носилки, я отправляюсь домой.

Марк Левий Суффен в венке из алых роз - поэт! - сидел во внутреннем дворике своего дома на Палатинском холме и жёг свитки со стихами Катулла, время от времени подливая в огонь масло из бронзового лекифа коринфской работы.

В душе его звучала музыка, сердце рвалось наружу, на губах играла блаженная улыбка...

Утром врач, глядя на эту застывшую улыбку, развёл руками и удивлённо произнёс:

- Впервые вижу человека, умершего от счастья.

... А рядом с покойным Суффеном, под его рукой, стоял ларец из печального кипариса, дерева смерти.

Марк Левий Суффен в венке из алых роз - поэт! - был сожжён на Марсовом поле при большом скоплении народа. В погребальный костёр кидали изысканную мебель, роскошные ковры, жертвенную снедь, его лучшие одежды и любимые украшения. Когда кто-то в суматохе бросил в огонь кипарисовый ларец, Нигидий Фигул, находившийся в толпе, дёрнулся было к костру, на затем, пожав плечами, вернулся на место. Дерево мгновенно вспыхнуло и сгорело сразу, скатанный же свиток долго и упорно сопротивлялся пламени. Среди пляшущих огненных языков сенатору привиделись сменявшие друг друга имена, ему даже показалось, что два из них он смог прочитать. Два странных и непривычно для него звучащих имени в посвящении - "Наполеону Бонопарту" и "Адольфу Гитлеру"...

Но, вернее всего, это ему просто показалось.

И ещё ему показалось, что запах горящего папируса отдавал запахом горящей серы.

"Во времена Катилины жил в Риме